Чудо № 1, педагогическое, для двоечников
Тихое, спокойное христианское чудо, без салютов и истерических криков, оказывает, как мы обнаружили, очень мощное и доброе воздействие на сердце всех, кого оно касается. Крики, конечно, были. Но – радостные, даже достойные, общественный порядок не нарушающие. Вот пример.
Здорово я ему врезал. Но и он в долгу не остался – оба «фонарями» тетради освещали
За что мы Вовку уважали, так это за победу в эпической битве между «битлами» и «попсами»: классе где-то в шестом все парни поделились на два лагеря, испытывающих друг ко другу дружелюбный антагонизм, вызванный появившимися на фирме «Мелодия» виниловыми дисками, как-то: «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд» и «Модерн Токинг», «Сикрет Сервис» и им подобные. Антагонистами первой статьи руководил Вовка, они предпочитали всякие желтые подлодки и нежно любили сержанта Пеппера, а вторые горемыки утешались соплями из диско, и не скажу, кто ими руководил. О вкусах можно и нужно спорить, конечно, что мы и делали, до драк доходило. Здорово я ему, помнится, врезал. Но и он в долгу не остался – оба «фонарями» тетради освещали. Однако самым весомым доводом в пользу «битлов» стало стремление по-настоящему учить английский, что сразу же сказалось на успеваемости не только по иностранному, но и по литературе: тут тебе и «Над пропастью во ржи» в оригинале, и умный взгляд как следствие, и много чего еще. Ряды лохматых подростков поредели, а в третьей четверти мы все обратно подружились, но уже вокруг английской музыки и литературы. К чести Вовки, надо сказать, что он ничуть не претендовал на лавры, нос не задирал, просто искренне удивлялся, как это можно испытывать священный трепет перед попсухой. А такая искренность и скромность очень ценится, и уважение долговечно: и после школы мы сохранили добрые отношения.
Но взрослая жизнь полна испытаний и искушений – не все и не всегда достойно принимают их. Кто-то влачил постперестроечное существование, ездил в Турцию, Польшу или Румынию за шмотками, чтобы прокормить семью, кто с головой ушел в науку, «чтобы не видеть всего этого», кто уехал в США, где самозабвенно спился, а кто разбогател, причем разбогател нехило. Вовка был из последних.
Может быть, помимо новых путей, разделивших когда-то дружный класс, еще и типичное для русского человека неприятие, а то и отторжение богатства любой ценой послужило причиной охлаждения отношений – так или иначе, встречаться мы стали крайне редко и не то чтобы очень охотно. Раз в десять лет – самое то. И вот в одну из таких встреч потолстевшие, поседевшие и побородевшие одноклассники узнают, что Вовка, тот самый Вовка, которого так уважали, повел себя уж очень недостойно: оформлял кредиты банка, который возглавлял, на друзей, причем задним числом, да еще подделывая подписи. Скандал был жуткий, хоть и немногословный – мужики, поудивлявшись своим новым кредитам, и немалым, мягко говоря, решили вспомнить боевые навыки (кое-кто и на войне побывал, и не раз). Серега, самый рассудительный и спокойный из ветеранов, позвонил Вовке и предложил: «Давай так: я прикую себя одной рукой наручниками к батарее, а другой буду с тобой разговаривать. Потому что двумя нельзя – убью просто. Не дело так себя вести, пойми это». Ответом стали частые гудки: Вовка был на важных переговорах в Милане.
Суды, экспертизы – это все было. Но самым мерзким было чувство потери друга
Суды, переживания, экспертизы – это все было. Но самым мерзким было чувство потери друга. Как так: тот самый, с которым и в походы ходили, и всякие детские и юношеские скорби преодолевали, причем достойно, – и на такое дно опустился, что никакое диско не сравнится. Да, меняют деньги человека, не всем они на пользу – это мы воочию увидели. И на лоснящихся нуворишей, пытающихся выглядеть респектабельно, мы смотрели либо с презрением, либо с состраданием (последнее – это у кого получалось, конечно), и детей своих многочисленных учили служить или работать честно, не за счет других. А о Вовке, хоть и презирая его, скорбели. Презрение, причем заслуженное, – страшная штука.
Минуло еще пять лет. Звонит Серега – голос радостный, аж заикается: «Н-ну-кко выйди, п-пог-гов-ворить н-надо». Пьяным ни разу его не видал: «Ты никак бухнул, мил человек? Не выйду я к тебе – мне жить охота, а ты в спецназе служил». – «В-вых-ходи, г-говорю, гад, а то д-дом разнесу!» Ладно, с женой попрощался на всякий случай, выхожу на крыльцо, а там Серега стоит, как пятак медный сияет, и трезвый-то, главное – мама не горюй. «Ты чего, – говорю, – ом-моновец несчастный, из дому меня выгнал?» А тот обниматься лезет, и заикаться перестал: «Давай радоваться: Вовка нашелся!» – «В смысле – ‟нашелся”? Он особо и не терялся вроде. Только общаться с ним не хочу, вот и все». – «А ты послушай. Он взаправду нашелся. Друга мы снова нашли, вот». И тут Серега рассказал историю Вовкиного возвращения.
И тут Серега рассказал историю Вовкиного возвращения
Оказывается, через какое-то время Вовке стало не по себе. Что опять-таки свидетельствует о чести: многим из тех, кто отдал себя во власть богатству, мнение друзей, да и сами друзья, всякие там правила приличия и тем более заповеди, что называется, «по барабану»: главное, что ты богат, а уж чем пахнут деньги, никого не волнует. Вовку, слава Богу, вдруг заволновало. Большую пользу, несмотря на сильные переживания, принес кризис и начавшиеся попытки государства разобраться со своеобразным поведением некоторых банков: несколько лет ходил буквально по лезвию даже не ножа, а бритвы – в любой момент мог бы разделить судьбу известных и неизвестных предшественников. В общем, тюрьмой попахивало всерьез, не говоря уж об аресте имущества и всего прочего.
– И в это самое время, – рассказывает Серега, – встречаю я Вовку у дверей церкви. Угрюмый, согнутый, серый весь какой-то. Прохожу мимо, смотрю вперед – воспоминания неприятные нахлынули. Тоже дурацкое чувство: вроде бы в храм идешь, а с неприязнью в душе, даже с желанием зла другому. Так всю службу и промучился со своими чувствами. Через пару дней от него звонок: «Можно к тебе зайти?» Я говорю, ладно, заходи, только ненадолго. Стоит, в дверях мнется, слова ищет. Но смотрит в глаза. Потом прорвало: «Я виноват перед тобой и перед другими. Прости меня, пожалуйста! Убыток мне сейчас возместить нечем, но мне очень стыдно перед вами, мужики. Простите», – сказал и выпрямился даже. Видать, долго его к земле-то прижимало все это дело. Ну, и что мне было делать? Говорить, какой он мерзавец и все такое? Туфта, не хочу я так: парень-то по-настоящему каялся. Я аж себя отцом почувствовал из притчи, ну, из той, где чувак свиные макароны жрал...
– Серега, это притча о блудном сыне, и не макароны, а рожки, это растение такое, которое...
– Да какая разница, вот со своими спагетти прицепился! Ты хоть въезжаешь, что парень снова человеком стал?
Тут во мне что-то гаденькое такое проснулось. Глаза сощурил и говорю:
– Да-а? Извинился... Закхей-мытарь, помнится, вчетверо хотел возместить нанесенный ущерб. А этот? Нечем ему убыток возместить...
Серега как взовьется (здорово смотрится разгневанный омоновец, машущий руками и орущий на вдвое меньшего роста одноклассника):
– Я те щас «битлов» припомню, попсушник насчастный! Ты-то с какого перепугу покаяние стал деньгами мерить? Если нет у него денег, чего ради мне это ему в вину ставить – он сам себя уже тысячу раз наказал. Ты хоть пойми, что у нас друг вернулся. Он знает, что виноват, он просит у нас прощения – слабо простить? Просто так простить, без выкрутасов? Уж как он себя дальше поведет, я не знаю: может, снова разбогатеет и начнет по-закхеевски себя вести. А может, и не разбогатеет. И что – мне на него, покаявшегося, всю жизнь волком смотреть с осознанием своего превосходства? Не тот расклад, дружище, совсем не тот. Да мне хоть миллион сейчас выдай – это ничто, если сравнить с тем, что мне полегчало: во-первых, гнев прошел, а во-вторых, друг человеком стал. Не в деньгах у Бога чудеса-то, я смотрю, измеряются. И не в обидках, не в злопамятстве друзья должны жить.
Не столько Серегины кулаки, сколько глаза впечатлили: радостные. Еще бы – друг вернулся. Настоящий.
